Приехали на Святки семинаристы, и сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного
русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их за это накажу в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
Неточные совпадения
Старый полинялый мундир напоминал
воина времен Анны Иоанновны, [Анна Иоанновна (1693–1740) —
русская царица.] а в его речи сильно отзывался немецкий выговор.
После ссылки я его мельком встретил в Петербурге и нашел его очень изменившимся. Убеждения свои он сохранил, но он их сохранил, как
воин не выпускает меча из руки, чувствуя, что сам ранен навылет. Он был задумчив, изнурен и сухо смотрел вперед. Таким я его застал в Москве в 1842 году; обстоятельства его несколько поправились, труды его были оценены, но все это пришло поздно — это эполеты Полежаева, это прощение Кольрейфа, сделанное не
русским царем, а
русскою жизнию.
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не бить, не грабить
русских людей; стихи про Алексея божия человека, про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника; сказок, былей и стихов она знала бесчисленно много.
Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни
русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали
воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.
Солдаты Михельсона, конечно, обогатились; но стыдно было бы нам обвинять без доказательства старого, заслуженного
воина, проведшего всю жизнь на поле чести и умершего главнокомандующим
русскими войсками.
В недальнем расстоянии от Москвы стояли войска второго самозванца, прозванного Тушинским вором; на севере — шведский генерал Понтиус де ла Гарди свирепствовал в Новгороде и Пскове; одним словом, исключая некоторые низовые города, почти вся земля
русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число
воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель.
— Нет, — отвечал Юрий, — не воеводою, а самодержавным и законным царем
русским. Жолкевский клялся в этом и сдержит свою клятву: он не фальшер, не злодей, а храбрый и честный
воин.
Я не унес бы с собою в могилу ужасной мысли, что, может быть,
русские будут рабами иноземцев, что кровь наших
воинов будет литься не за отечество, что они станут служить не
русскому царю!
Запылал длинный ряд огней, и усталые
воины уселись вокруг артельных котлов, в которых варилась сытная
русская каша.
И вот иерей Софроний пишет, как Мамай попущением божиим, от научения диавола, идет казнити улус свой,
Русскую землю; как великий князь Димитрий прежде всего обращается за советом к митрополиту Киприану; как тот советует «утолить Мамая четверицею (т. е. дать ему вчетверо больше того, что прежде давалось), дабы не разрушил христовой веры»; как Димитрий получает благословение двух воинов-монахов от св.
Из пафоса у него выходил крик, из нежных слов сладкая тянучка, из-за повелительных реплик римского воина-патриция выглядывал
русский брандмайор.
Это, по моему мнению, особенная и высокая черта
русской храбрости; и как же после этого не болеть
русскому сердцу, когда между нашими молодыми
воинами слышишь французские пошлые фразы, имеющие претензию на подражание устарелому французскому рыцарству?..
Саша умолял меня не делать этого, но я не послушал и, обратившись к Александру Семенычу, сказал: «Знаете ли вы, что по Петербургу ходит пародия „Певца в стане
русских воинов“ на вас и на всех членов Беседы?» — «Нет, не знаю.
Необходимо только, чтобы все эти земли явились в трудолюбивых руках, и именно в руках
воинов, поработавших для водворения здесь
русского владычества.
Михако знал, что старый нукер был родом из мюридов [Мюриды — фанатики-горцы, окружавшие Шамиля.] —
воинов грозного Шамиля, но, увлеченный львиною храбростью моего деда и образцовыми правилами
русских солдат, ушел от своих и на глазах самого Шамиля предался
русским.
Но вот явились
русские и вместе с нашими
воинами покорили Кавказ. Прекратились набеги, скрылись враги, и обессиленная войною страна вздохнула свободно…
— Нечего кичиться твоими трудами!.. Сидишь да потеешь в разных комитетах… Ха, ха!.. А после над тобой же смеются… Лучше бы похлопотать о
русском раненом
воине. Чево! Война прошла… Целым батальонам ноги отморозило!.. Калек перехожих наделали, что песку морского… Пущай!.. Глядь — ни холста, ни полушубков, ни денег — ничего!.. Краснопёрого за бока!.. Он христолюбец!..
Русские падали без подкрепления, тогда как редевшие ряды
воинов Бернгарда заменялись новыми.
Так поменялись молодцы посылками на
русский лад. Бочки меду, добытые в окружных погребах боярских, красовались в стане и глядели очень умильно на Хабара; речи товарищей разжигали в нем прежнюю удаль. Но он помнил свой обет отцу, свои обязанности, как
воин отрядный, и отблагодарил друзей только одною красаулей.
— Скажите поход, господин фельдмаршал, и все, что носит звание
воина в стане
русском, почтет этот приказ наградою царскою, милостию Бога. Им наскучило стоять в бездействии: они изведали уже сладость победы.
Таков был этот «кумир солдат», непобедимый
воин, народный герой. Он любил все
русское, внушая любовь к родине и часто повторял...
Почетные жители Мариенбурга были введены в нее, и взоры
воинов русских обратились на прекрасную воспитанницу.
Начнем же, братия, повесть сию
От старого Владимира до нынешнего Игоря.
Натянул он ум свой крепостью,
Изострил он мужеством сердце,
Ратным духом исполнился
И навел храбрые полки свои
На землю Половецкую за землю
Русскую.
Тогда Игорь воззрел на светлое солнце,
Увидел он
воинов своих, тьмой от него прикрытых,
И рек Игорь дружине своей:
«Братия и дружина!
Лучше нам быть порубленным, чем даться в полон.
Сядем же, други, на борзых коней
Да посмотрим синего Дона...
Надо было видеть, как малютки внимали в благоговении повествованию о подвигах
русских под Гуммельсгофом, устремив неподвижно глазенки свои на выразительное лицо старца. Сын Траутфеттера до того своевольничал с дедушкой, что скинул наконец с седовласой головы его треугольную шляпу, обложенную золотыми галунами, нахлобучил ею свою маленькую голову, с которой бежали льняные кудри, и, обезоружив старого
воина, кричал ему...
С разных сторон доходили до него слухи о победах
русских, и кровь
воина сильно кипела в его сердце. Наконец он не выдержал.
— Мир вам, убитые! — говорил Суворов. — Царство небесное вам, христолюбивые
воины, за православную веру, за матушку-царицу, за
Русскую землю павшие! Мир вам! Царство вам небесное! Богатыри-витязи, вы приняли венец мученический, венец славы!.. Молите Бога о нас.
А молились мы, чтобы
русское сердце всегда так билось любовью к отечеству, как оно билось в этот день у ста с лишком тысяч наших
воинов.